Ненаписанный рассказ

Писатель Николай Коняев делится своим мнением о том, как следует правильно понимать хрестоматийные и известнейшие строки из письма Антона Павловича Чехова…


Разговор о проблемах современной литературы и том незавидном положении, которое она занимает в обществе, практически уже не оказывая влияния на это общество, зачастую ограничивается сетованиями на отсутствие государственной поддержки, на трудности, связанные с распространением книг, на засилие телевизионной развлекаловки, уже не столько отвлекающей наших сограждан от чтения, сколько отучающего от него.

И все это, безусловно, важно, но все же главные причины, по которым современная русская литература год за годом сдает свои позиции, скрыты более глубоко, и невозможно постигнуть их без анализа того, как искривление духовного информационного пространства приводит к смещению нравственных координат и в результате дезорганизации человека как творения Божия.

1.

Откровенная официальная ложь, распространяемая в СМИ, как показывает и современный, и советский опыт, достаточно безопасна для души человека, поскольку тут же включается защитный механизм иронии и равнодушия к подобной пропаганде. Другое дело — ложь, опирающаяся на незыблемые духовные авторитеты, ложь, льстящая человеку, ложь, поощряющая человеческую гордыню.

Вот простой пример.

Кажется, еще в шестидесятые годы прошлого века наша передовая интеллигенция открыла для себя слова Антона Павловича Чехова о выдавливании «из себя по каплям раба» и трансформировала их в лозунг, в девиз подлинно-интеллигентного поведения.

Образ самого Антона Павловича как бы обезпечивал безусловную правоту этих слов, защищал провозглашенный лозунг от каких-либо сомнений и недоумений.

Как вы помните, разговоры о рабе, которого надо по капле выдавливать из себя, активизировались два десятилетия назад, как раз накануне 1991 года, когда, как считается, и была сделана всероссийская попытка коллективно «выдавить из себя раба».

Прежде чем говорить, чем завершилось это предприятие, напомним, что развернутые в лозунг слова А.П. Чехова взяты из его письма к Алексею Сергеевичу Суворину от 7 января 1889 года.

Менее известно, что слова эти достаточно безпардонно вырваны из контекста. В этом письме Антон Павлович советовал Суворину написать рассказ «о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, поклонении чужим мыслям… дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу, и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая»…

А предшествовали этому размышления Чехова о том, что такое чувство личной свободы и для чего это чувство необходимо писателю.

«Нужна, — писал Чехов, — возмужалость — это раз; во-вторых, необходимо чувство личной свободы, а это чувство стало разгораться во мне только недавно. Раньше его у меня не было; его заменяли с успехом мое легкомыслие, небрежность и неуважение к делу»…

Как мы видим, Чехов, во-первых, ставил возмужалость человека прежде чувства личной свободы, во-вторых, он четко определял, что это чувство должно заменить прежнее «легкомыслие, небрежность и неуважение к делу», ну а самое главное, процесс выдавливания из себя по каплям раба Чехов предлагал Суворину провести только как художественное исследование и определял лишь завязку — проснувшись в одно прекрасное утро, герой рассказа чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая — но само развитие повествования и финал оставлял открытыми.

Алексей Сергеевич Суворин, кажется, так и не воспользовался сосватанным ему сюжетом, но в новейшей истории нашей страны это попыталась сделать за него продвинутая советская интеллигенция и номенклатурное диссидентство, и сейчас, двадцать лет спустя, мы видим, к чему привело обретение после августовских пертурбаций ничем не ограниченной личной свободы.

Увы…

Похоже, что выдавленным из человека оказался не тот воспитанный на чинопочитании, на поклонении чужим мыслям, лицемеривший и Богу, и людям без всякой надобности раб, о котором писал А.П. Чехов, а раб Божий — человек, стремящийся жить по Божественному закону с его евангельскими заповедями, пусть и искаженно, но сохранявшимися и проповедуемыми и в советскую пору, хотя, разумеется, тогда и делалось все, чтобы — вспомните об изъятии первой евангельской заповеди — исказить их начальный смысл.

Недавно я был в Мурманске, где Архиепископ Мурманский и Мончегорский Симон подарил мне свою книгу «Смирение и прелесть» (Архиепископ Мурманский и Мончегорский Симон. Смирение и прелесть. (По творениям Святых Отцов). Мурманское книжное издательство, 2009.), в которой он приводит чрезвычайно интересное исследование того, как менялся и продолжает меняется в мирской практике оценочный смысл важнейших понятий нравственного состояния человека.

Слово «прелесть», например, этимологически производное от слова «лесть», обозначавшего хитрость и обман, прижившись в современном мирском обиходе, используется исключительно в положительном смысле, как очарование, обаяние, привлекательность, пленительность. Ну, а слово «смирение» употребляется в узком (отсутствие гордости, готовность к подчинению), а иногда и отрицательном смысле, или вообще исчезает из обиходных словарей.

Страшно, что переосмысление важнейших категорий Христианской аскетики, разрушение их психологической устойчивости и достоверности уводит современного человека на ложные пути…

Впрочем, сейчас мы и сами видим, к чему привелоусиленно внедряемое СМИ чувство личной не ограниченной ничем свободы. Современная российская действительность насквозь пронизана практически неконтролируемым и не регулируемым личным и групповым эгоизмом. Превращение идеологической работы в шельмование патриотизма и откровенную русофобию, проникающую теперь уже и в сознание рядового русского обывателя, — эти последствия невиданного в мире эксперимента по коллективному выдавливанию из себя раба Божия становятся сейчас реальностью.

О последствиях, которые еще ожидают нашу страну, жутковато и думать; и тут уже не столько об увеличении ВВП надо думать, сколько о том, чтобы совместными усилиями попытаться восстановить разрушенные в обществе нравственные ориентиры.

2.

Еще в XIX веке великий знаток русского языка, составитель «Толкового словаря», Владимир Иванович Даль печалился, что мы перестали понимать смысл народных пословиц, потому что стараниями наших классиков сильные и краткие обороты речи оказались вытесненными из письменного языка, чтобы сблизить его, для большего удобства переводов, с языками западными.

Насколько актуальна была эта мысль в XIX веке, показывает пример Николая Семеновича Лескова, юбилей которого мы праздновали (вернее, по сути, не праздновали) в начале нынешнего года.

Владимир Маяковский говорил, дескать, Лесков рядом с Толстым был виден в большой телескоп. В принципе, это так, но дело тут не только в величине Л.Н. Толстого, а еще и в слепоте критиков, в той странной, выработанной в передовом обществе глухоте на самые главные русские проблемы.

Невозможно найти писателя — и Л.Н. Толстой тут не исключение, — который мог бы сравниться с Лесковым тем глубинным знанием народной русской жизни, той красотой русского языка, тем обилием положительных народных характеров, которые мы находим на страницах лесковских произведений.

Поэтому-то вопрос о том, почему «передовому» человеку надо в большой телескоп рассматривать великого русского гения, чтобы все-таки различить его, не так уж и прост. Еще труднее понять, почему весь творческий путь писателя, составляющего гордость России, протекал в атмосфере травли. «Я как столб, на который уже и люди и собаки мочатся» (письмо Н.С. Лескова П.К. Щебельскому от 18 января 1876 г.). Вопрос этот перерастает рамки биографии писателя и становится русским вопросом. И ответ на него — это ответ на вопросы, которые стоят и перед современным русским обществом.

Разрыв Николая Семеновича Лескова с «передовым» русским обществом только усилился после публикации его романа «Некуда», в котором писатель сатирически изобразил быт коммуны нигилистов.

Впрочем, рассуждать об этом неинтересно, поскольку от Д.И. Писарева, в нетерпеливом ожидании революции «прогуливающегося по садам российской словесности», и трудно было ожидать иной реакции.

А вот понять, почему наступил разлад Н.С. Лескова в отношениях с консерваторами и издателем «Русского вестника» М.Н. Катковым, хотелось бы.

Тем более что случилось это уже в семидесятые годы, когда Н.С. Лесковым были созданы едва ли не самые вершинные — речь идет о «Соборянах», «Запечатленном ангеле» и «Очарованном страннике» — произведения.

Вот тогда и прозвучали — «не наш»… — слова М.Н. Каткова, и великий русский гений начал себя сравнивать со столбом, «на который уже и люди и собаки мочатся».

3.

Как мог стать «не нашим» в России ее едва ли не самый русский писатель?

Объяснение этого парадокса содержится в словах Вл. Даля, говорившего, что стараниями наших классиков русский язык оказался более приспособленным для переводов с западных языков, чем для выражения собственных национальных мыслей. Наверное, тут и следует искать объяснение, почему Лесков оставался «не нашим» и для радикалов, и для консерваторов.

Потому и остался, что и те и другие заимствовали свои убеждения с языков европейских, и к русской действительности идеи эти оказывались неприменимы.

Другое дело Н.С. Лесков, которого, по словам Д.П. Святополка-Мирского, «русские люди признают самым русским из русских писателей и который всех глубже и шире знал русский народ таким, каков он есть».

Лесков не выдумывал, не конструировал своих положительных героев, он создавал характеры, которые никто не мог увидеть и услышать до него, потому что эти характеры — прихожане того храма русского языка, в котором и совершал свою молитву он сам, и в который только из любопытства заглядывали его просвещенные современники.

Фундамент этого храма был заложен еще трудами равноапостольных Кирилла и Мефодия. Целое тысячелетие, миновавшее с Крещения Руси, Право­славное мировоззрение перетекало в наш «истинною правдой Божией» основанный язык, фор­мируя его лексику, синтаксис и орфографию, и в резуль­тате возник Храм, оказавшийся прочнее любого каменного строения.

Характеры положительных героев, обретаемые Н.С. Лесковым в этом храме языка, по сути и являются осуществлением и воплощением русской национальной идеи.

В этом и заключен ответ на вопрос, почему наступил разлад Н.С. Лескова в отношениях с консерваторами и издателем «Русского вестника» М.Н. Катковым, в этом же ответ, почему не смог сойтись Н.С. Лесков с Н.Я. Данилевским.

Либеральные и радикальные попытки интерпретировать характеры и образы Лескова предпринимались более часто, но и они не имели особого успеха.

Николай Семенович Лесков не вписывается в однолинейность схем и поэтому не учитывается ими.

4.

Конечно же, не в наших скорбных для русской славы десятилетиях и даже не в советскую эпоху следует искать корни наших нынешних бед, но очевидно и другое. Мы видим, что с каждой сменой общественной формации в нашей стране, превращенной в страну революций, происходит не возвращение ее на свой национальный путь, а еще большее уклонение на ложную, ведущую к погибели дорогу.

И если в советскую эпоху, в минуту наивысшей опасности, руководитель страны, забывая о лживой марксистско-ленинской фразеологии, мог перейти — вспомните знаменитое: «братья и сестры!» — на усвоенный еще в семинарии язык спасения, то произойдет ли такое с нынешними руководителями — неизвестно.

Неизвестно и то, сумеем ли мы сами услышать сейчас адресованные нам спасительные слова…

В современной прозе, ориентированной, так сказать, на русско-букеровскую тусовку, проблема современного состояния страны разрешается так: Россия умирает, и поэтому не мешайте ей умирать.

Иногда эта мысль приобретает, как в прозе Германа Садулаева, некую чеченскую заостренность: «нам, чеченцам, с нашей повышенной пассионарностью… нужны новые жизненные пространства. И эти пространства… все земли России. Русский народ вымирает, каждый год коренное население России сокращается на миллион. Если русские земли не заселим мы, это сделают другие, те же китайцы…» (Герман Садулаев. Пурга, или Миф о конце света. Повесть, рассказы. Москва: Вагриус, 2008.), иногда, как в прозе Захара Прилепина, вроде бы вызывает протест со стороны героев…

На русофобскую проповедь преподавателя Безлетова: «Ты никак не поймешь, Саша, — здесь уже нет ничего, что могло бы устраивать. Здесь пустое место. Здесь нет даже почвы. Ни патриархальной, ни той, в которой государство заинтересовано, как модно сейчас говорить, гео-поли-тически. И государства нет… Не надо ничего делать. Потому что пока рас-се-яне тихо пьют и кладут на все с прибором, все идет своим чередом. Водка остывает, картошечка жарится. А как только рас-се-яне вспомнят о своем, завалившемся под лавку величии, о судьбах Родины, о… о чем вы там все время говорите?.. тогда вы начнете пускать друг другу кровя…» — герой романа «Санькя» (Захар Прилепин. Санькя. Роман. М.: ООО «Издательство AdMarginen», 2007.) отвечает, дескать, не нуждается он ни в каких национальных идеях, а чуть позднее, разъясняя свою позицию, он добавит, что «революция» и «Россия» — это равнозначные и равновеликие понятия. Россия немыслима вне революции и без революции.

Критики почему-то считают героя Прилепина типажом из народной глубинки, схожим с шукшинскими разиными и суразами, не замечая, что переполненный, как отмечается в отзывах, «жгущей его изнутри жаждой справедливости», герой нигде не работает и, по сути дела, паразитирует со всеми своими революционными порывами на старенькой, надрывающейся на работе матери.

Прилепин уводит, конечно, сопутствующие такому образу жизни переживания и отношения за пределы романа, а динамичная, составленная из драк с милиционерами и собровцами сюжетная линия помогает ему скрыть обман, но думается, что не только этим объясняется прочность искусственно сконструированного персонажа.

Главное в том, что погружая своего героя в мир разрушенных нравственных ориентиров, автор и сам словно бы не замечая их отсутствия, ловко перенацеливает энергию народного протеста с истинных причин несчастий на нечто второстепенное, сопутствующее этим несчастьям…

Вместо воспитания братолюбия предлагается воспитание, взращивание ненависти.

Вместо отказа от революционной мифологии, которой забивали и продолжают забивать головы, предлагается замыкание в этой мифологии.

Для меня роман «Санькя» интересен именно этим незапланированным автором художественным итогом.

Увы… Когда современный человек берется выдавливать из себя раба в условиях нестесняемой никакими нравственными ограничениями свободы, он, действительно, выдавливает из себя раба Божия, человека, полностью доверяющего Богу и в подчинении своем Ему видящего наилучшее средство к совершенствованию, потом неизбежно выдавливает из себя и гражданина своей страны, и что от него тогда остается?

Для Федора Михайловича Достоевского, юбилей которого мы тоже отмечали в этом году, Православие было светом, освещающим тот страшный материал человеческих душ, с которым он работал. Для нынешних писателей и Православие, и русский патриотизм зачастую становится только материалом, в котором они реализуют свои сумрачные идеи…

5.

Нечистоплотные телевизионные затейщики порою прикрываются чуть ли не державными идеями. Дескать, если не сдерживать рост русского патриотизма, то, что станет с целостностью Российской Федерации, населенной великим множеством больших и малых народов.

При этом они забывают, что само понятие русского патриотизма распространяется на все народы, населяющие нашу страну.

Причем касается это не только коренных народов, с которыми русские люди связаны историческим, духовным и кровным родством, но и народов, появившихся в нашей стране всего несколько столетий назад. Представители этих народов, не теряя своих национальных особенностей, в русскости реализуются порою гораздо полнее и глубже, чем замыкаясь внутри своей национальности.

Свидетельство этому — диалог, который как-то сам по себе выстроился в нашей истории между двумя великими деятелями русской науки и литературы…

Коренной, холмогорский русак Михайло Васильевич Ломоносов просит Государыню «пожаловать его в немцы». Понятно, что Михайло Васильевич этой просьбой обличал засилье немцев в русской науке, но содержалось в иронической просьбе великого ученого и прямое значение.

Ну а Владимир Иванович Даль печалился, что мы перестали понимать смысл народных пословиц, и одно это только делает Владимира Ивановича Даля величайшим русским патриотом…

И что тут изменится, если вспомнить, что происходил Даль из немецкой семьи и, прожив 70 лет, только за год до смерти принял Православие. Погружаясь в светоносно-духовные глубины языка, созданного Православным народом, Владимир Иванович Даль через язык и воцерковился и стал Православным человеком, и церковное Крещение было лишь завершением того, что совершалось с ним всю его жизнь.

Но сейчас для нас важно другое…

Поразительно, но и самим своим немецким, неправославным происхождением Владимир Иванович Даль обличает безстыдство аргументации шельмователей русского патриотизма.

6.

Как же должно осуществляться противостояние валуневыраженных национальных мыслей?

Наверное, важную роль в этом могла бы сыграть литературная критика. Но вот вопрос, какие критерии необходимо заложить в фундамент литературной критики, чтобы она стала созвучной времени?

Литературная критика, которая относится к разрушению нравственности как к чему-то второстепенному, базируясь якобы на эстетических принципах, составляет различные групповые списки и рейтинги. Увы, совершенно очевидно, что ни о чем эти списки и рейтинги не свидетельствуют, разве только о том, как легко при анализе современной литературы подменить эстетические критерии групповыми интересами и симпатиями.

Гораздо продуктивнее выдвинуть в качестве критерия оценки художественного произведения принцип, лежащий в основе русской классической литературы, литературы Православного реализма, всегда так или иначе занимавшейся темой спасения героем своей души или погубления ее.

Можно было бы усовершенствовать это предложение принципом, сформулированным Аввой Дорофеем, который предлагал достаточно простой способ определения: движется человек к Богу или же удаляется от Него. Если возрастает в человеке любовь к ближним, если сближается он с ними — он на верном пути, он приближается к Богу. Если человек удаляется от ближних, он удаляется и от Бога.

И все же созвучнее общественному восприятию будет оценка литературного произведения в соответствии с тем, удается или не удается его автору выразить те самые невыраженные национальные мысли, о которых говорил В.И. Даль. Или же он, подобно многочисленным предшественникам, посвящает весь свой талант лишь переводу русской жизни на иностранные языки, укладке ее в зарубежные схемы?

7.

К сожалению, литература наша переживает сейчас системный кризис, обусловленный утратой русским читателем веры в возможность современного писателя прорвать глухое безъязыкое отчаяние современной жизни.

Но это не освобождает нас, так или иначе причастных к созданию литературных произведений, от обязанности прилагать все силы для преодоления хаоса, захлестывающего страну, для воссоздания в общественном сознании системы нравственных координат, ограничивающих личный эгоизм и своеволие.

И если попытаться вообразить, что Чехов писал бы свое письмо не 7 января 1889 года, а столетие спустя, легко допустить, что он посоветовал бы своему адресату написать рассказ о человеке, очарованном лукавыми голосами и принявшемся капля за каплей выдавливать из себя все, что ограничивает его личную свободу. И вот в одно прекрасное утро этот человек видит себя никому не нужным посреди огромной разоренной страны. И человек этот понимает, что не о выдавливании из себя раба следовало бы думать, а о той величайшей свободе быть Православным человеком, быть рабом Божиим, быть патриотом своего Отечества, которое так и было выстроено за тысячелетие его Православной истории, что спасение собственной души и спасение своей Родины всегда совпадали здесь между собою.

Вполне можно допустить, что великий мастер художественной литературы Антон Павлович Чехов именно этот совет и дал бы сейчас своим коллегам литераторам. И уж без всякого допущения, совершенно определенно можно утверждать, что реализованная в художественном тексте эта история и стала бы событием в современной литературе.

Николай Коняев

Ноябрь, 2011, Санкт-Петербург — Ракитное,
келья отца Серафима (Тяпочкина).